Генрих Шлиман

Генрих Шлиман

Мало кто подозревал, каким он был на самом деле. Идеалист в нем уживался
с прагматиком, мечтающий о тихом счастье бюргер - с отчаянным
честолюбцем. Генрих Шлиман, веривший в реальность своего Илиона так, как
прихожане его отца веровали в "Отче наш", решил наконец увидеть город
Приама - еще ребенком он дал себе слово когда-нибудь откопать Трою.

28 ноября 1841 года у берегов Голландии потерпел кораблекрушение бриг
"Доротея", шедший в Венесуэлу с грузом рейнских вин. Глухая ночь, луна,
с трудом пробивающаяся сквозь затянутое тучами небо, дождь со снегом,
сильный шторм: волны долго бросали корабль, а потом одна из них сбила
руль. Раздался треск, бриг дернулся, замер, и пассажиры высыпали на
накренившуюся палубу - спуская на воду шлюпку, матросы старались изо
всех сил.

Каютный юнга замешкался, - когда он выбрался наверх, волны уже
захлестывали палубу, а шлюпки не было видно. Юнга кинулся за борт, вода
подбросила его, как огромные качели, хлынула в рот и нос, залила глаза -
он понял, что умирает, но за спиной раздался плеск весел, и
перегнувшийся через борт матрос схватил парня за волосы. На голландский
берег Генрих Шлиман сошел полуголым: на нем были лишь старое одеяло и
рваные, насквозь промокшие кальсоны.

Его спутники потеряли все, а у него и так ничего не было, кроме
отправившихся на дно Балтийского моря штанов, плохонькой куртки да
случайно полученного рекомендательного письма к владельцу венесуэльского
торгового дома. Мать он потерял в детстве, женившийся на служанке отец
присвоил его наследство. Родственники не желали иметь с ним дела,
образования и профессии у него не было. Теперь, полуголый и иззябший, он
очутился в Голландии - стоял шестиградусный мороз, милостыню в
Амстердаме подавали плохо. Узкая, похожая на пенал комната - ни печки,
ни стола, ни стула, лишь продавленная кровать да рукомойник с замерзшей
водой. Шлиман снял ее на деньги, которые прислали объявившие сбор в
пользу жертв кораблекрушения земляки. Вечером он поднимался к себе по
скрипучей расшатанной лестнице, сбрасывал ботинки, бросался на постель и
закрывал глаза - болели ноги, кололо в висках, перед глазами проплывало
прошлое.

...Звон колокола, крытый соломой пасторский дом в Анкерсхагене: мать
склонилась над рукоделием, попыхивающий сигарой отец сидит в своем
кабинете - перед ним лежит толстая книга в кожаном переплете. Это
"Илиада", две недели назад герр Шлиман заплатил за нее сорок пять марок
(семья фермера могла жить на эти деньги месяц) - после обеда он
продекламирует сыну двести строк.

Там, где родился и вырос Генрих Шлиман, никогда ничего не происходило.
Все интересное случилось в прошлом: на пригорке стоял замок, в котором
когда-то жил рыцарь-разбойник Бранденкирл, заживо поджаривавший людей на
огромной сковородке; у алтаря анкерсхагенской церкви лежала плита - по
преданию, под ней покоилась заколдованная нога, в один прекрасный день
проросшая из рыцарской могилы. У пруда стоял курган - говорили, что там
был погребен вождь гуннов, проходивших через эти края тысячу лет назад.
Теперь в Анкерсхагене не было ни рыцарей, ни кочевников; наследник
барона Бранденкирла носил пенсне и увлекался археологией. По будням
прихожане преподобного Шлимана ели картофельный суп и селедку с
яблоками, а на Рождество забивали поросенка - они усердно экономили,
прилежно молились и ни о чем не мечтали. Повзрослев, Генрих должен был
стать пастором или купцом: жизнь была предопределена от первого крика до
последнего вздоха, места для свободного выбора в ней не оставалось.

Маленький Шлиман был странным, болезненным, мечтательным мальчиком.
Истории о беспощадном Бранденкирле занимали его больше, чем катехизис,
каждое воскресенье он пытался раскопать огромный, поросший соснами холм:
говорили, что там, внизу, лежит король вышедших из монгольских степей
конных варваров - в золотой короне, с золотым мечом на бедре, укрытый
выкованным из чистого золота щитом.

У пастора Шлимана были свои фантазии. Он любил хорошую компанию, карты и
трубку, можжевеловую водку и крепких сельских девушек. В деревне давно
шептались о том, что шестнадцатилетняя служанка Фикен Бенке слишком
много времени проводит на пасторском сеновале - Эрнст Шлиман любил там
отдыхать душными летними вечерами. О том, что происходит между пастором
и Фикен, знали все, в том числе и фрау Шлиман. Крестьяне разглядывали
читающего воскресную проповедь священника, как диковинного зверя,
перешептывались и ждали беды. Когда Луиза Шлиман умерла родами и Фикен
пришла в кирху в ее лучшем атласном платье, никто не сомневался в том,
что бедную женщину попросту отравили. В консисторию полетели доносы,
пастор Шлиман был отрешен от должности: признаков убийства следствие не
обнаружило, зато открыло в церковной кассе большую недостачу. Эрнст
Шлиман с позором оставил место, женился на Фикен (она была моложе его на
двадцать с лишним лет), присвоил деньги, которые покойная жена завещала
детям, и открыл на них небольшой трактир. Генрих Шлиман был не нужен ни
отцу, ни его новой жене - и его сбыли с рук, отправив в услужение к
купцу в маленький городок Фюрстенберг. Там он провел пять долгих лет и
до тонкостей освоил ремесло приказчика: теперь юноша знал, как надо
пользоваться безменом, умел расфасовывать сахар, заворачивать рыбу и
улыбаться покупателям. Когда ему исполнилось восемнадцать, он отправился
за лучшей долей - через Атлантический океан в далекую Венесуэлу. Господь
рассудил иначе. И теперь Генриху Шлиману казалось, что его жизнь
закончится в Амстердаме и эту зиму он не переживет.

Юноша попытался завербоваться в солдаты. Врач, одетый в форму
голландских колониальных войск, выслушал и простучал его грудь, сказав,
что чахоточных на военную службу не берут.

Шлиман принялся объяснять меланхолично посасывавшим длинные трубки
голландским офицерам, что в Амстердаме его чахотка прошла. Он был болен
дома - год назад, когда ему удалось перебраться в Гамбург, на медные
гроши выучиться бухгалтерии и устроиться в хорошую фирму, у него хлынула
горлом кровь в кабинете директора - и карьера клерка торгового дома
оборвалась, не успев начаться. А сейчас он вполне здоров: после
кораблекрушения и купания в ледяной воде кашель и кровохарканье исчезли
бесследно... Голландцы вынули изо ртов трубки, переглянулись и
нахмурились; майор предложил Генриху чашку горячего чая, капитан сунул
ему в руку гульден, вестовой проводил до дверей. Так кончился день.
Засыпая Генрих вспоминал лица одетых в синюю форму офицеров и, как
всегда, повторял про себя гомеровские строки.

День за днем он по памяти читал "Илиаду" и сегодня дошел до поединка
между Гектором и Ахиллом: голову толстого майора увенчал медный шлем с
султаном из конского волоса, на плечах капитана заблестел тяжелый
бронзовый панцирь - и Генрих Шлиман провалился в сон. Там его ждали
троянские и греческие герои, прекрасная Елена и стоящий на высоком холме
крепкостенный Илион - город, которым с детства грезил никому не нужный,
оставленный на произвол судьбы ребенок.

Повзрослев, Генрих Шлиман начал считать себя избранником Фортуны. И счет
ее улыбкам он вел именно с этого промозглого, пропитанного безнадежной
тоской амстердамского вечера: свечной огарок мигнул и погас, уплыл
бесконечный мучительный вчерашний день, исчезли герои "Илиады" - и тут
его разбудил стук в дверь. Хозяйка принесла письмо и бланк почтового
перевода - человек, много лет назад сватавшийся к его покойной матери,
прислал ему несколько десятков гульденов и рекомендательную записку в
одну из амстердамских фирм. Через день Генрих Шлиман разносил по
Амстердаму корреспонденцию торгового дома Квина - судьба дала ему шанс,
и он должен был его использовать.

Шлиман работает рассыльным, получает гроши и тратит их на учебники. В
его комнате по-прежнему нет печки, Шлиман питается черствым хлебом, не
покупает одежду - зато он ходит по городу с английской грамматикой в
руках. На бегу, разрываясь между домами клиентов, складами и портом, он
учит иностранные языки - у нескладного юноши из провинциального
Анкерсхагена обнаруживаются великолепная память и феноменальные
лингвистические способности. Он заучивает целые страницы разговорников,
по ночам декламирует отрывки из романов Вальтера Скотта и мольеровских
пьес - на один язык у него уходит шесть недель. Меньше чем через год
Шлиман овладевает английским, французским, итальянским, португальским,
шведским и испанским. Владельцам компании, взявшим его из милости, нет
до этого дела: посыльный должен летать по улицам, а не бродить,
уткнувшись носом в книжку, - и Генриха увольняют. Но через неделю он уже
работает у их конкурентов, и не посыльным, а приказчиком: господа Шредер
умеют разбираться в людях и знают, что владеющий шестью языками
сотрудник может оказаться кладом. Шлиман целыми днями пропадает в порту,
а вечером поднимается в свою каморку (там появилась железная печка -
кроме нее никаких нововведений нет) и начинает зубрить. Он уже знает
пятнадцать языков и сейчас пытается выучить русский - его новые хозяева
ведут большую торговлю с Петербургом. Языка великой северной империи в
Голландии не знает никто, и Шлиман уверен, что он потребуется ему очень
скоро.

Он боролся за выживание и не позволял себе ненужных эмоций: минимум трат
и лишних поступков, все выверено, просчитано и целесообразно.
Единственная отдушина - Гомер, которого он купил после первой зарплаты,
единственное приятное воспоминание - о девочке, которую он оставил в
Анкерсхагене много лет тому назад.

Постепенно детская влюбленность стала казаться ему любовью всей его
жизни - шли годы, а он был уверен в том, что на родине его по-прежнему
ждет пухленькая голубоглазая Минна. А детская мечта о Трое понемногу
превратилась в страсть взрослого человека - он постоянно перечитывал
Гомера, и герои "Илиады" были для него куда реальнее, чем владельцы
фирм, комиссионеры, судовые маклеры и торговые агенты. Днем он выживал,
вечером брал в руки Гомера и начинал жить - так проходили годы, которые
Генрих Шлиман провел в столице Королевства Нидерландов.

Между тем его положение в фирме становилось все более прочным, и наконец
к нему пришел настоящий успех. Русский язык его все-таки выручил: фирме
Шредеров понадобился свой представитель в России, и Шлиман отправился в
Петербург - из приказчика он превратился в компаньона. Там его цепкость,
хватка, живой ум и благоприобретенная деловая опытность сослужили ему
хорошую службу - миллионером Генрих Шлиман стал всего за несколько лет.

Он брался за все, что приносило прибыль: продавал в Амстердам русский
хлеб и ввозил в Россию селитру, из которой на императорских заводах
делали порох, брал подряды на лес для сгоревшего Кронштадтского порта,
сделал отличные деньги на поставках индиго, улавливал конъюнктуру,
спекулировал, на два хода опережая конкурентов. Ему неправдоподобно
везло: во время знаменитого мемельского пожара, когда за четыре часа
выгорели и город, и порт, огонь не тронул лишь амбары, в котором
хранилось шлиманское индиго (стоимость груза превышала 150 тысяч
гульденов).

Он поехал в Америку, чтобы проводить в последний путь скончавшегося на
золотых приисках брата, и вернулся в Россию, удвоив свое состояние. Во
время золотой лихорадки миллионные состояния сколачивались за несколько
месяцев, и Шлиман немедленно открыл в Калифорнии свой банк. Выглядел он
своеобразно. В салуне шла большая игра, гремели выстрелы и летали
стулья, а в соседней комнате Генрих Шлиман взвешивал на аптекарских
весах золотой песок и давал за него бумажные доллары. Он продолжал
работать, даже заболев тифом, покупал золото в полубреду и ни разу не
дал себя обсчитать. Вернувшись в Россию, Шлиман стал одним из самых
богатых людей торгового Петербурга. .. Теперь он мог жить как хотел - но
жить ему было нечем.

Великая любовь, которую он придумал много лет назад, лопнула как мыльный
пузырь. Разбогатев, Шлиман отправил в Мекленбург сватов и узнал, что
Минна давным-давно вышла замуж. В тридцать лет он женился на сестре
одного из богатейших русских купцов, восемнадцатилетней Кате Лыжиной.
Она родила ему троих детей, но счастья не дала. Екатерина Петровна не
желала в сотый раз выслушивать стихи из "Илиады", учить древнегреческий
и внимать рассуждениям мужа об античной истории. У нее был жесткий
характер - скандал следовал за скандалом, после работы Генриху Шлиману
не хотелось идти домой. У него было налаженное дело, огромное состояние,
но обогащение никогда не казалось ему самоцелью. Минна его забыла, дети
тянулись к матери... По сути у него не было ничего, кроме старой,
истрепанной, купленной на медные деньги гомеровской "Илиады".

Когда Генрих Шлиман ликвидировал дело и оставил Петербург, его бывшие
компаньоны лишь развели руками. В городе остались жена и дети, которым
он назначил хорошее содержание, старые слуги, бывшие приказчики,
получившие щедрую награду. Никто из них его больше не увидит: Генрих
Шлиман покинул Петербург для того, чтобы осуществить свою главную мечту.
Тех, кто знал прежнего Шлимана, он в свою новую жизнь не пустил.

Для того чтобы достичь заветной цели, ему надо было получить
образование, и сорокашестилетний миллионер начал посещать Сорбонну - там
он слушал лекции по археологии. Учебой дело не ограничилось: Шлиман
решил изменить себя полностью. Каждому человеку нужна жена, решил Шлиман
и приступил к ее поискам с присущими ему обстоятельностью и хваткой.
Состоятельный человек может позволить себе жениться на молоденькой,
рассуждал Шлиман, но старая купеческая закваска требовала максимальной
прибыли на вложенный капитал. Его избранница должна олицетворять собой
античную Грецию - пусть она будет молода, красива, как статуя
Праксителя, знает древнегреческий, любит Гомера... Шлиман примеряет на
себя грядущую популярность - жена знаменитого ученого должна придавать
ему дополнительный блеск - и пишет письмо своему другу архиепископу
Вимпосу с просьбой подыскать отвечающую вышеизложенным требованиям
молодую гречанку.

То, что произошло дальше, напоминает завязку комедии Мольера о
престарелом женихе и не в меру простодушной юной невесте: Вимпос
сосватал Шлиману свою родственницу, прекрасную и благовоспитанную Софью
Энгастроменос, и Шлиман подверг ее строгому экзамену. Она знала, в каком
году Афины посетил император Адриан, выразительно продекламировала
несколько отрывков из "Одиссеи", а затем случился большой конфуз. На
вопрос "Почему вы хотите выйти за меня замуж?" Софья ответила: "Родители
сказали мне, что вы очень богатый человек, а мы так бедны", и красный
как рак Шлиман бежал из дома Энгастроменосов в ужасе и смятении. Он
думал, что, вступая в сделку, покупает не только девушку, но и любовь, и
решил немедленно расторгнуть соглашение. Сначала Шлиман хотел немедленно
уехать из Афин, затем - жениться на той, которая поклялась бы ему в
вечной и неизменной страсти (желающих было хоть отбавляй - о состоянии
Шлимана в Греции ходили легенды). Он не сделал ни того, ни другого:
Генрих Шлиман, лысеющий, подслеповатый, сутулый, никогда не умевший
ухаживать за дамами, по уши влюбился в юную Софью Энгастроменос. Он
женится на ней и постарается сделать ее счастливой. Будет покупать Софье
роскошные платья и заставит ее учить иностранные языки, станет возить с
собой на раскопки и измучит ее постоянной, бешеной и бессмысленной
ревностью - она все хорошела, а Шлиман старел, и примириться с этим было
не в его власти. Как бы то ни было, он обеспечил ей место в истории, и
это было много больше того, на что рассчитывали родители Софьи,
запросившие за дочь бриллианты ценой в сто пятьдесят тысяч франков.

Пока все было хорошо: молодая жена слушалась его во всем и любила
Гомера, а он мог водить ее по музеям и читать ей лекции по античной
истории. Теперь их ждала Троя, к существованию которой профессиональные
ученые относились с большим скепсисом.

Основными достоинствами Шлимана-археолога были отсутствие сомнений,
почти религиозная вера в собственную правоту и великолепная, варварская
самоуверенность. Он с детства мечтал о Трое, следовательно, она должна
была существовать; если она когда-то существовала, он ее непременно
найдет. Ему уже приходилось совершать невозможное, и он - назло
увенчанным академическими званиями высоколобым педантам - сумеет
настоять на своем... Генрих Шлиман запасся рекомендательными письмами,
купил партию английских кирок и лопат, заказал во Франции
усовершенствованные тележки для перевозки земли и отправился в Турцию.
Там, на средиземноморском побережье, под холмом Гиссарлык, по его
расчетам должна была находиться Троя.

Средиземноморский зной, сменяющийся холодным осенним дождем; осыпающиеся
стенки шурфов, москиты, ядовитые змеи, алчные и невежественные рабочие,
груды камней и битых глиняных черепков, в которых Шлиман решительно
ничего не понимал.

Он копал, руководствуясь собственной интуицией и детскими
представлениями о Трое: она должна была быть большим и величественным
городом, и Шлиман безжалостно сносил не отвечавшие идеалу постройки. Из
земли выступали фундаменты стен и основания башен, город уходил все ниже
и ниже, и у него шла кругом голова - жалкие поселки, которые находили
его рабочие, не походили на город Приама. Раскопки продолжились на
второй год, и на третий, в нижних слоях обнаружились мощные фундаменты
со следами пожара... И тут Шлиман обнаружил сделавший его знаменитым
клад: тот был закопан в углу строения, которое он немедленно окрестил
"домом Приама".

Полтора килограмма золота: двадцать четыре ожерелья, шесть браслетов,
восемьсот семьдесят колец, четыре тысячи шестьдесят шесть брошей,
шестисотграммовая золотая бутыль, две великолепные диадемы, перстни,
цепочки, множество мелких украшений. По договору, заключенному с
османским правительством, половину находок Шлиман должен был передать
Турции, но он не собирался этого делать. Шлиман и Софья спрятали клад и
вывезли его в Европу; лучшего доказательства тому, что он нашел
настоящую, гомеровскую Трою, представить было нельзя.

Генрих Шлиман приобрел бешеную, всеевропейскую популярность: за сенсацию
ухватились репортеры, читатели газет поверили в успех простого человека,
из нищего ставшего миллионером, перемудрившего профессоров, не ставивших
его ни в грош. Шлиман стал одним из создателей мифа о "селфмейдмэне",
выходце из низов, побеждающем неблагоприятные обстоятельства умом и
волей. Он отлично знал, в чем его сила: для того чтобы рекламный бум не
утихал, Шлиман обзавелся специальным агентом, первым в мире специалистом
по "паблик-рилейшнз".

Его успех стал триумфом археологии: она стремительно превращалась в
модную, престижную науку - во всем мире росли ассигнования на раскопки,
конкурсы на археологические факультеты увеличивались в геометрической
прогрессии. Шлиман, еще вчера безвестный дилетант, вызывавший у
профессиональных ученых лишь презрение, стал мэтром: второй успех сделал
его репутацию незыблемой.

Он раскопал клад, названный им "сокровищем Агамемнона", - из усыпальницы
микенских царей было извлечено несколько килограммов золота: посмертные
маски, короны, браслеты, перстни, кубки для вина, диадемы, золотые
пуговицы. Сокровища обогатили экспозицию афинского музея, Шлиман стал
одним из национальных героев Греции - его популярность приобрела
фантастические размеры, и все последующие археологические открытия
широкая публика приписывала только ему.

Софья родила ему прекрасных детей, которым он дал древнегреческие имена
- престарелая мекленбургская тетушка вздрагивала, называя шлиманскую
дочку Андромахой. По утрам Шлиман выводил их на плоскую крышу своего
особняка и медитировал, глядя на вершины гор, среди вылепленных из гипса
копий античных статуй - он так и не смог заставить себя потратиться на
настоящий мрамор. В Лондоне его носили на руках, германский кайзер
предлагал ему орден, потомственное дворянство или же звание почетного
гражданина города Берлина... Поначалу Шлиман принимал это как должное,
но с годами его стали одолевать сомнения.

Профессиональные археологи не обладали его феноменальным чутьем, живым
умом, бульдожьей хваткой, и все же свое дело они, как выяснилось, знали.
Мало-помалу ученый мир пришел к выводу, что настоящая Троя находилась в
тех слоях, которые Шлиман снес, докапываясь до своего воображаемого
Илиона. "Клад Приама" был спрятан за сотни лет до Приама, подлинная Троя
оказалась тем самым невзрачным поселком, на который Шлиман не обратил
никакого внимания. А "клад Агамемнона" скорее всего принадлежал далекому
прародителю ахейского вождя - микенские захоронения были на несколько
веков старше гомеровской Трои.

Шлимана почитали во всем мире, но серьезная наука от него ускользнула:
новые раскопки вели профессиональные археологи; методы, которыми он
добирался до своих сокровищ, казались им варварскими. Он чувствовал себя
все более одиноким, у него испортились отношения с женой: Софья
повзрослела, узнала себе цену (теперь она была знаменитой фрау Шлиман,
соратницей человека-легенды) и не желала больше слушать лекций, которыми
муж потчевал ее битые сутки. Иногда на Генриха Шлимана нападала хандра,
и он начинал думать о том, что жизнь, в сущности, кончилась. Шлиман
часто вспоминал ту зиму, когда он, голодный и отчаявшийся, бродил по
Амстердаму: если бы о нем не вспомнил чужой человек, он наверняка бы
умер в какой-нибудь больнице для бедных. Шлиману казалось, что судьба
долго испытывала его, но в конце концов он ее переупрямил... Он не знал,
что вскоре она разыграет тот же самый, только на сорок с лишним лет
отложенный финал.

... 26 декабря 1890 года. Сутулый старик, упавший в пыль на
неаполитанской улице, был одет так скромно и неприметно, что прохожие
отнесли его к больнице для бедных, положили на грязную мостовую у
запертого входа и долго стучали в тяжелую дубовую дверь. При нем не было
никаких документов, и дежурный врач пристроил бедолагу на жесткую
деревянную скамью, стоявшую в прихожей. Больной был без сознания -
закрытые глаза, запавший рот, бессильно упавшие худые руки. Время шло,
им никто не занимался, и лишь когда из висевшего у него на шее случайно
развязавшегося мешочка хлынули золотые монеты, вокруг старика
засуетились врачи. К вечеру бедняга начал бредить: он вспоминал какое-то
кораблекрушение, говорил о пронизывающем холоде (в Неаполе в это время
стояла тридцатиградусная жара), о том, что он еще молод и ему непременно
должно повезти. Этой же ночью он умер, и телеграфные агентства
оповестили мир, что великий Генрих Шлиман, приехавший в Италию на
лечение, скончался в одной из неаполитанских больниц.