* * *

Что касается контекста, в который помещаются гендерные характеристики России, то для него свойственны общие закономерности отношения к Иному: феминная инаковость способствует возникновению как «русофильских», так и «русофобских» представлений.
Женственная Россия вызывает симпатию благодаря своей близости к природе, открытости, душевности, приоритету любви над законом, братству, преодолевающему западный эгоизм. Особое значение в секулярный, прагматический век Европа придавала русской религиозности. Так, Грэхем пишет, что Святая Русь - это душа Европы, это «наш союз с Богом» [5, с. 329-331], и уподобляет Запад библейской Марфе, которая «печется о многом», Россию же - Марии, которая думает о Боге [12, с. 252, 253]. Идея комплементарности России и Запада, воплощающих различные ценности, нашла выражение в тезисе Р. Штайнера о грядущем духовном браке между германством и славянством (причем первое символизирует, разумеется, мужское начало, тогда как второе - женское) [13, с. 310].
Еще более значительной миссия России выглядит в тех концепциях, где ей отводится роль спасительницы Европы: «Именно Россия обладает теми силами, которые Европа утратила или разрушила в себе... Россия - единственная страна, которая способна спасти Европу и спасет ее...» 2, с. 33, 34].
Причины симпатий к женственной России - как и сама потребность западной культуры в таком образе - в какой-то степени проясняются при более внимательном рассмотрении мифа о русской женщине, который прочно вписан в историософский нарратив не только в России, но и на Западе. Приведем несколько характерных суждений: «Никакая другая женщина, по сравнению с русской, не может быть одновременно возлюбленной, матерью и спутницей жизни» (курсив мой. - О. Р.) [2, с. 184];
она «объединяет в себе все преимущества своих западных сестер», не имея их недостатков [2, с. 184]; она разделяет все интересы любимого мужчины, но при этом сохраняет свою женственность и не оставляет дом [14, с. 275]; она ни в коем случае не «синий чулок» [2, с. 184].
Для патриархальной культуры такой вариант решения женского вопроса представляется, пожалуй, идеальным, поскольку снимает одно из основных противоречий - как совместить все милые сердцу мужчины женственные добродетели (мягкость, нежность, такт) с женской потребностью в достижениях, с интеллектуальным развитием, с ориентацией на успех в политике или бизнесе? В андроцентрической картине мира женщина представлена либо как «восточная» (со всеми ее плюсами и минусами), либо как «западная» - tertium поп datur. России же как «Востоко-Западу» и здесь дан третий путь, синтезирующий все преимущества и Востока, и Запада, - ход мысли, который типичен для логики «русской идеи» ⁶. Вопрос же о том, почему бы русской женщине не совмещать в себе не преимущества, а недостатки и Востока, и Запада (подобно тому как Россия может быть не только Евразией, но и Азиопой), просто не ставится. Поскольку Иное - это место, где возможно «нигде и никогда», постольку оно является на редкость удобным ментальным пространством для конструирования самых произвольных схем. Подтекст рассуждений западных авторов о русской женщине таков: «наши», европейские, феминистки требуют изменения «статус-кво», мотивируя это высоким уровнем своего личностного развития. А вот есть такая женщина - русская, есть такое место на земле - Россия, где женщины нисколько не уступают западным сестрам, но при этом остаются женственными и милыми существами и не стремятся к равноправию «пофеминистски».
Однако Иное вызывает не только восхищение и упования на преображение неправедной реальности, но также непонимание, страх и неприязнь. Женщина как Иное - и святая, и блудница; и Мария, и Ева; и надежда на спасение, и грехопадение. Подобный дуализм заметен и в облике феминной России: П русофобские» умопостроения коррелируются с женофобиеи. России инкриминируются феминные же непредсказуемость, нестабильность, иррациональность, неспособность к самоконтролю, неумеренность во всем: доброта и милосердие и те вызывают опасения - ведь даже с самыми благими намерениями Россия может задушить в своих «медвежьих объятиях». Россия как «империя зла» - это рабье смирение, отсутствие уважения к праву, поглощение личности безликим коллективом.
В таком контексте идея необходимости контроля над Россией - подобно тому как каждой женщине необходим контроль со стороны мужчины выглядит на Западе вполне разумной и естественной. Эти сентенции обретают особую эффективность еще и потому, что отношения между мужчиной и женщиной традиционно воспринимаются как едва ли не наиболее легитимный, естественный и не подлежащий сомнению вид социальных связей и социальной иерархии. И если проанализировать, например, гендерную нагруженность норманнской теории (в широком смысле), то обнаружится все та же модель взаимодействия - славянская бесформенная стихия оформляется германским маскулинным элементом. Так, А. Розенберг в «Мифе XX века» пишет, что в основе арийской культуры лежат мужественные ценности, аполлоническое начало, в то время как в основе культуры неарийской - женственное, дионисийское [15, с. 48-50]; ярким примером арийской маскулинной активности он называет культуртрегерскую деятельность варягов на Руси [15, с. 102-104]. И по мнению А. Гитлера, организующее, оформляющее начало в России - это всегда немцы [16, с. 556], в его речах мужественные германцы противопоставлены женственным славянам [17, с. 25; 18, с. 137].
В таком ракурсе становится понятнее динамика отношения отечественных авторов к идее женственности России. В дни мира ее могли принимать с безразличием, с благосклонностью, с восторгом: в феминности России видели возможность особого пути для нее (см. [19]). Однако в периоды обострения международной обстановки русские мыслители воспринимали подобную гендерную трактовку оппозиции «РоссияЗапад» как некую идеологическую диверсию. Показателен пример изменений в воззрениях В. Розанова. В одной из статей 1911 года он предлагает свой комментарий к «распространенному в Германии мнению о женственности русских, которые в сочетании с мужественной тевтонской расой дадут чудесный материал для истории» [20, с. 322]. Мыслитель соглашается с тем, что Россия - «женщина, вечно ищущая жениха, главу и мужа» [20, с. 329], но вместе с тем подчеркивает, что женская уступчивость и мягкость «оказываются» силой». Жена входит в дом мужа как ласка и нежность в первый миг, но уже во второй она делается госпожой [20, с. 329]. Так и европейцы оказываются побежденными русской женственностью; они сами отдаются русскому началу, отрекаются от «самой сущности европейского начала - начала гордыни, захвата, господства» [20, с. 329].
Однако в годы Первой мировой войны означенный способ аргументации представляется Розанову явно недостаточным и неубедительным. В работе 1915 года мыслитель решительно возражает против идеи женственности русских, усматривая в ней оправдание германского империализма с его тезисом, что славяне - это «прирожденно рабская нация». Розанов подчеркивает, что ныне поднялся этот «бесхарактерный» и «женственный» русский мужик, чтобы показать соседям, что не такая уж он «баба», как рассчитывает его сиятельство прусский юнкер [21, с. 30, 31].
Похожие оговорки в различные периоды своего творчества сочли необходимым сделать Н. Бердяев, И. Ильин, Н. Лосский, М. Меньшиков, В. Эрн и другие отечественные авторы [22, 23, 12, 24, 19].
Критике подверглась не только идея женственности России, но и сам расхожий образ русской души, который и позволял соотносить «русскость» с феминностью. Один из наиболее убедительных вариантов альтернативного образа России принадлежит перу И. Солоневича, возлагавшего значительную долю вины за феминизированный (пассивность, мягкость, любовь к страданию, неспособность к государственному строительству) образ русского мужчины на русскую же литературу и философию, которые, по его оценке, фактически и провоцировали немцев на агрессию [25].
Подобные атаки отечественных авторов на идею женственности России могут показаться слишком резкими; ведь, как было отмечено, симпатии к русской культуре, убежденность в ее мировом значении также коррелируются с образом России-женщины. Однако обратим внимание на то, какое место в мире отводится женственной России в работах авторов, настроенных вполне «русофильски». Так, Грэхем называет Россию «женой западного человека», так как она «ближе к земле» и «дает нам хлеб» [5, с. 327]. Гендерное разделение труда оказало влияние и на другой аргумент этого английского автора: «Святая Русь мрлится за нас и поддерживает огонь домашнего очага, в то время как мы отправляемся в мир» [5, с. 329], т. е. России-женщине отводится приватная сфера, в то время как Англии-мужчине - публичная. «Англии необходима Россия, живущая по принципам святости и простоты, как каждому мужчине необходима женщина - из-за пищи, которую она ему готовит, и из-за молитв, которые она возносит за него» [5, с. 328]. Всех ли россиян устроит такое понимание комплементарности маскулинного Запада и феминной России?
А вот как видится миссия России другому «русофилу», Шубарту: «Россия не стремится ни к завоеванию Запада, ни к обогащению за его счет - она хочет его спасти. Русская душа ощущает себя наиболее счастливой в состоянии самоотдачи и жертвенности. (...)Она переливается через край - на Запад. (...)Она намерена не брать, а давать. Она настроена по-мессиански» [2, с. 29]. Русь потому Святая, что готова пожертвовать собой, пренебречь своими интересами ради спасения Запада? Еще Дж. С. Милль когда-то обратил внимание на то, что сакрализация женщины в европейской культуре всегда включала представления о ее жертвенности и альтруизме (см. [19, с. 115]). И не удивительно, что тот же Солоневич откровенно смеется над шубартовским пониманием смысла бытия России [25, с. 386, 387]. Здесь вполне уместны параллели с феминистской критикой культа женственности;
как известно, тот оценивается как своеобразная идеологическая ловушка, при посредстве которой женщины вытесняются из публичной сферы и лишаются возможности развивать свои общечеловеческие способности. И вслед за «Мистикой женственности» Б. Фридан впору писать о «Мистике русскости»: быть может, женственной России с ее всечеловечностью, смирением, загадочностью, соборностью, милосердием и любовью, России как «радикально Иному» позволено включаться в мировой контекст только как «империи Зла» или как заботливой женушке и жертвенной матери?
В заключение еще раз подчеркнем значимость изучения проблемы гендерного аспекта образа России: и потому, что это расширяет круг источников анализа стереотипов маскулинности и феминности, и потому, что позволяет открыть новые грани в исследовании одной из самых иррациональных сфер человеческого бытия - национальной.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Mosse G. L. Nationalism and Sexuality: Middle-Class Morality and Sexual Norms in Modern Europe. London, 1985.
2. Шубарт В. Европа и душа Востока. М., 1997.
3. Rancour-Laferriere D. The Slave Soul of Russia: Moral Masochism and the Cult of Suffering. New York-London, 1995.
4. HuhhsJ. Mother Russia: The Feminine Myth in Russian Culture. Bloomington, 1988.
5. Graham S. Undiscovered Russia. London, 1912.
6. Matthews С. Sophia, Goddess of Wisdom: The Divine Feminine from Black Goddess to World Soul. London, 1991.
7. Шпенглер О. Закат Европы. В 2 т. М., 1998. Т. 2.
8. Schubart W. Religion und Eros. Munchen, 1966.
9. Richardson W. Anecdotes of the Russian Empire // Seven Britons in Imperial Russia, 1698-1812. Princeton, 1952.
10. Шпенглер О. Прусская идея и социализм. Берлин, б/г.
11. Рябов О. В. «Умом Россию не понять»: гендерный аспект «русской загадки» // Женщина в российском обществе. 1998. 1.
М. Лосский И. О. Характер русского народа //Лосский Н. О. Условия абсолютного добра:
основы этики. Характер русского народа. М., 1991.