Москва при Екатерине 2

СРЕДНЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНАЯ ШКОЛА №311 СЕВЕРО-ВОСТОЧНОГО ОБРАЗОВАТЕЛЬНОГО
ОКРУГА г. МОСКВЫ

Реферат по москвоведению

на тему : «Москва при Екатерине II»


Выполнил Лобанов А.А.


Проверила Степанова О.В.

Москва 1999 г.



СОДЕРЖАНИЕ

Москва в 18 столетии …………………………………………………………..3

Уличные фонари и рогатки …………………………………………………….3

Модники – Франты ……………………………………………………………..4

Великосветский жаргон ………………………………………………………..5

Тетушка Петровской эпохи …………………………………………………….5

Уличный быт народа ……………………………………………………………6

Кулачные бои ……………………………………………………………………7

Место народных гуляний ……………………………………………………….8

Рысистые бега и святочные катанья …………………………………………...8

Коронация Екатерины II ………………………………………………………..9

Иллюминация города …………………………………………………………...10

Народное Угощение …………………………………………………………….11

Торжество в Троицкой лавре …………………………………………………...12

Празднества в Москве …………………………………………………………...13

Уличный маскарад ………………………………………………………………14

Торжествующая минерва ………………………………………………………..14

Описание маскарада ……………………………………………………………..15

Поезд Екатерины II ………………………………………………………………16

А. Сумароков и М. Херасков …………………………………………………….17

Актеры –студенты ………………………………………………………………..17

Воспитательный дом ……………………………………………………………..18

П.А. Демидов ……………………………………………………………………..18

Чудачества П.А. Демидова ………………………………………………………19

Неизвестный благотворитель ……………………………………………………19

Список литературы ………………………………………………………………22

МОСКВА при императрице Екатерине II жила еще верная преданиям седой
старины. По рассказам современников, в ней можно было найти много
такого, до чего еще не коснулась эпоха преобразований Петра Великого.
Старина в Москве сохранялась не только в общественном быту, но и во
внешнем устройстве города. Москва при Екатерине II представляла
несколько сплошных городов и деревень. Сама государыня, когда говорила
про Москву, то называла ее «сосредоточием нескольких миров».Имя города
Москве давали только каменные стены Кремля, Китая и Белого города.
Настоящий же город строился не по плану заморского зодчего, а по прихоти
каждого домохозяина; хотя Бантыш-Каменский в биографии князя В. Голицына
и говорит, что в угоду этому боярину было построено в Москве до 3000
каменных домов, но вряд ли это было на самом деле. Улицы были
неправильные, где чересчур узкие, где не в меру уже широкие, множество
переулков, закоулков и тупиков часто преграждались строениями. Дома
разделяли иногда целые пустоши, иногда и целые улицы представляли не что
иное, как одни плетни или заборы, изредка прерываемые высокими воротами,
под двускатной кровлей которых виднелись медные восьмиконечные кресты,
да и о жизни на дворах давали знать лаем одни псы в подворотнях.Дома
богатых людей ютились на широких дворах в кущах вековых деревьев; здесь
царствовало полное загородное приволье: луга, пруды, ключи, огороды,
плодовые сады. К богатым барским усадьбам прилегала большая часть густо
скученных простых деревенских изб, крытых лубком, тесом и соломой. На
улицах существовала почти везде невылазная грязь и стояли болота и лужи,
в которых купалась и плескалась пернатая домашняя птица. Большая часть
улиц не была в те времена вымощена камнем, а по старому обычаю мощена
была фашинником или бревнами. Такие улицы еще существовали в Москве до
пожара 1812 года. Грязь с московских улиц шла на удобрение царских
садов, и ежегодно это удобрение туда свозилось по несколько сотвозов ].
Насколько непроходимы были улицы Москвы от грязи, видно из того, что
иногда откладывались в Кремль крестные ходы. остить улицы камнем стали в
Москве с 1692 года, когда Петр Великий издал указ, по которому
повинность мостить камнем московские улицы разложена была на все
государство2. Сбор дикого камня распределен по всей земле: с дворцовых,
архиерейских, монастырских и со всех вотчин служилого сословия, по числу
крестьянских дворов, с десяти дворов один камень, мерою в аршин, с
другого десятка—в четверть, с третьего—два камня, по полуаршину, наконец
с четвертого десятка—мелкого камня, чтобы не было меньше гусиного яйца,
мерою квадратный аршин. С гостей и вообще торговых людей эта повинность
была разложена по их промыслам. Все же крестьяне, в извозе или так
приезжавшие в Москву, должны былив городских воротах представлять по три
камня ручных, ночтоб меньше гусиного яйца не было.

На ночь большие улицы запирались рогатками, у которых сторожа были из
обывателей, рогатки вечером ставились в десять часов, а утром снимались
за час до рассвета. Сторожа при рогатках стояли иные с оружиями, другие
же с палкамиили «грановитыми дубинами». При опасностях сторожа били в
трещотки. Первые рогатки в Москве учреждены были при Иоанне III, в 1504
году; у них стояли караулы и никого не пропускали без фонарей; за
пожарами наблюдала полиция с башенок, называемых тогда «лантернами»;
последние устраивались над съезжими дворами. Первые фонари в Москве были
зажжены осенью 1730 года, во время пребывания двора в Москве; поставлены
они были на столбах, один от другого на несколько сажен; фонари были в
первое время слюдяные. Некоторым обывателям, у которых окна выходили на
улицу, позволялось ставить на окнах свечи; как последние, так и фонари
горели только до полуночи. В 1766 году всех фонарей настолбах было 600;
в 1782 году фонарей было уже'3500 штук,а в 1800 году фонарей в Москве
стояло до 6559 шт. Каждый фонарь в первое время по постановке обошелся
казне по одному рублю. На больших улицах расставлены фонари были через
40 сажен; по переулкам, от кривизны их, против этого вдвое.

В екатерининское время московское высшее общество было далеко не на
высокой ступени умственного и нравственного развития—под золотыми
расшитыми кафтанами таились старинные грубые нравы.

Такие противоречия заставили литераторов того времени выступить с
обличительным протестом против нравов высшегообщества, где на первом
плане была только одна мода. По требованиям моды, роскошь в костюмах
доходила до крайностей:бархат, кружева и блонды, серебряные и золотые
украшения считались необходимыми принадлежностями туалета. Кафтаны
носились с золотым шитьем и с золотым галуном, и не носить такого
кафтана для светского человека значило быть осмеянным. Щеголь должен был
иметь таких дорогих кафтанов по нескольку и как можно чаще переменять,
шубы были бархатные,с золотыми кистями; на кафтанах тоже подле петель
привеши вались иногда кисти, а на шпаге ленточка; манжеты носились
тонкие кружевные, чулки носили шелковые со стрелками, башмаки с красными
или розовыми каблуками и большими пряжками; имели при себе лорнет,
карманные часы, по нескольку золотых,иногда осыпанных бриллиантами
табакерок с миниатюрными портретами красавиц или с изображением сердца,
пронзенного стрелой, и другие драгоценные безделки; на пальцах множество
колец, а в руках трость.

Но особенное внимание щеголей было обращено на головную уборку:
завивание волос, пудру и парики. Убрать голову согласно с требованиями
светских приличий, как для мужчин, так и для женщин, было хлопотливое и
нелегкое искусство. Волосы были завиваемы буклей в двадцать и более,
щеголи просиживали за таким занятием часа по три и по четыре. Кудри
завивали на подобие «заливных труб и винных бочонков», как острил журнал
«Пустомеля».

Вот как, по свидетельству сатирических листков, проводил свое время
модный молодой человек, носивший в екатерининское время названия:
щеголя, вертопраха и петиметра. «Проснувшись он в полдень, или немного
позже, первое мажет лицо свое парижскою мазью, натирается разными сЬками
и кропит себя пахучими водами, потом набрасывает пудреман и по нескольку
часов проводит за туалетом, румяня губы, чистя зубы, подсурмливая брови
и налепливая мушки, смотря по погоде петиметрского горизонта. По
окончании туалета он садится в маленькую, манерную карету, на которой
часто изображаются купидоны со стрелами, и едет вскачь, давя прохожих,
из дома в дом». В беседе со щеголихами он волен до наглости, смел до
бесстыдства, жив до дерзости; его за это называют «резвым ребенком».
Признание в любви он делает всегда быстро; например, рассказывая
красавице о каком ни на есть любовном приключении, он вдруг прерывает
разговор: «Э! Кстати, сударыня, сказать ли вам новость? Ведь я влюблен в
вас до дурачества»,—и бросает на нее «гнилой взгляд». Щеголиха
потупляется, будто ей стыдно, петиметр продолжает говорить ей похвалы.
После этого разговора щеголиха и петиметр бывают несколько дней безумно
друг в друга влюблены. Они располагают дни свои так, чтобы всегда быть
вместе: в «серинькой»3ездим в английскую комедию, на «пестринькой»
бываем во французской, в «колетцо»—в маскарад, в «медный таз»—на
концерт, в «сайку»—смотрим русский спектакль, в «умойся»дома, а в
«красное»—ездим прогуливаться за город. Таким образом петиметр держит ее
«болванчиком» до того времени,как встретится другая. На жаргоне
петиметров было много слов, буквально переведенных с французского языка;
такие слова назывались «новоманерные петербургские слова». Современная
комедия не разосмеивала этот язык. «Живописец» Новикова приводит
интересные образцы этого модного щегольского наречия. Например, слово
«болванчик» было ласкательное его придавали друг другу любовники, оно
значило то же, что к1о1е с1етоп ате; «ах, мужчина, как ты забавен! Ужас,
ужас! Твои

гнилые взгляды и томные вздохи и мертвого рассмешить могут». Маханьем
называлось волокитство. «Ха, ха, ха! ах, монкер, ты уморил меня!» «Он
живет три года с женой и по ею пору ее любит!» «Перестань, мужчина, это
никак не может быть, три года иметь в голове своей вздор!» «Бесподобно и
беспримерно» в особенном новом смысле, например: «Бесподобные люди! Она
дурачится по-дедовски и тем бесподобно его терзает, а он так темен в
свете, что по сию пору не приметил, что это ничуть не славно и совсем
неловко; он так развязен в уме, что никак не может ретироваться в
свете». На простом языке эти странные слова без смысла обозначали
следующее: «Редкие люди! Она любит его постоянно, а он совсем непонятлив
в щегольском обхождении и не разумеет того, что постоянная любовь в
щегольском свете почитается тяжкими оковами; он так глуп, что и сам
любит ее равномерно».

Разговоры между дамами и мужчинами преимущественно касались любовных
похождений, страстных признаний и сплетен двусмысленного содержания о
разных знакомых лицах; волокитство было и общим развлечением, и целью.
При такой снисходительности всякая шалость, прикрытая модой, почиталась
простительной. Нежная, предупредительная любовь между мужем и женой на
языке модного света называлась смешным староверством. Торжество моды
было тогда, если муж и жена жилина две раздельные половины и имели свой
особенный круг знакомых: жена была окружена роем поклонников, а муж
содержал «метрессу», которая стоила больших денег. Но, несмотря на
приведенные нами крайности, порожденные французским влиянием, в
тогдашнем московском обществе еще много сохранялось старины.
Сатирические журналы рисуют этих представителей старины, разумеется, в
карикатуре, и на

них нельзя опираться, как на документы. Но в известной степени их
показания все-таки заслуживают внимания.

Во «Всякой Всячине», например, описывается визит молодого племянника у
старой тетки: «Не успел последний войти к ней и поклониться, как она
закричала на него: „Басурман, как ты в комнаты благочинно войти не
умеешь?" Я извинился, говоря, что я так спешил к ней подойти, что
позабылся. Она глядела на него нахмурившись, в комнате было темно, тетка
сидела на кровати, племянник хотел поцеловать ей руку, но тут встретил
непреоборимые препятствия. Между ними находились следующие одушевленные
и неодушевленные предметы. У самой двери стоял, направо, большой сундук,
железом окованный; налевомножество ящиков, ларчиков, коробочек и
скамеечек барских барынь. В конце узкого прохода сидели на земле рядом
слепая между двумя карлицами и две богадельницы. Перед ними, ближе к
кровати, лежал мужик, который сказки сказывал; далее странница и две ее
внучки, девушки-невесты; да дура. Странница с внучками лежали на
перинах; у кровати занавесы были открыты, вероятно от духоты, ибо
тетушка была одета очень тепло: сверх сорочки она имела лисью шубу.
Несколько старух и девок еще стояло у стен для услуг, подпирая рукою
руку, а сею щеку. Их недосуги живо изображало растрепанное убранство их
голов и выпачканное платье. Племянник так и не достиг со своим поклоном
к тетке, он передавил человек пять и перебил множество посуды и в конце
концов был очень рад, что кое-как выскочил поздорову из комнат своей
родственницы».

Если можно было встретиться с таким образом жизни в дворянском быту, то
еще проще была в то время жизнь посадских людей и простолюдинов.
Например, когда богатый человек едал на серебре десятки кушаньев,
простолюдин ел хлеб пополам с соломой, лебедой, спал прямо на полу в
дыму с телятами и овцами, а летом и осенью простой народ прямо спал на
улицах; на Москвереке и Яузе мылись лица обоего пола, прямо, открыто на
воздухе; стирали свое белье. Ниже мы прилагаем изображение Серебрянских
бань на реке Яузе—бани эти существовали еще в XVI столетии. В виду этих
бань в приходе Николы в Воробьине стоял некогда родовой дом драматурга
А. Н. Островского. Здесь талантливый писатель написал целый рой своих
неувядаемых комедий. Теперь в доме Островского открыто распивочное
заведение и как раз, где помещался письменный стол бессмертного
художника, стоит стойка кабатчика. Описывая картину тогдашнего уличного
быта, мы находим, что на «Вшивом рынке» собиралась целая толпа мужчин,
которые там стриглись,и от этого рынок был постоянно устлан волосами,
будто ковром.

Посадские и простой народ летом ходили в халатах или рубахах, а зимой
носили тулупы, крытые китайкой или" нанкой; летом на головах имели
круглые шляпы и картузы, а зимой шапки и меховые картузы. Отличительный
наряд женщины простого сословия было покрывало, которое называлось
накидкою. Накидки обыкновенно были ситцевые, но зажиточные носили
«канаватные» с золотом—бывали такие накидки ценой по сто рублей и более;
выйти без такой накидки из дому почиталось за стыд; обыкновенная одежда
баб состояла из рубашки с широкими рукавами и узенькими запястьями.

У пожилых женщин был у рубашек высокий ворот и широкий воротник, юбка и
душегрейка или шушун,—последние были разных покроев; голову повязывали
платком. В старину все купчихи носили юбки и кофты, а на головах платки;
последние были парчовые, глазетовые, тканые, с золотыми каймами, шитые
золотом, битые канителью; бывали платки по сто и более рублей; дамы, как
в богатых, так и в бедных домах, носили бумажные вязаные колпаки. По
праздникам же выходили на улицу в дорогих кокошниках, убранных жемчугом
и драгоценными камнями; на шее было «перло» (жемчужная нитка).

В праздничные дни все женщины являлись на улицу—старые садились на
скамейках или на «завалинках» у ворот и судачили, молодые качались на
улицах на качелях и досках. Зимой катались женщины и мужчины на коньках
по льду, также катались на салазках с гор.

В Китай-городе, позади Мытного двора, была устроена такая катальная гора
известным Ванькой Каином; она долго после него носила название Каиновой.
Зимой народ также в праздничные дни собирался на льду на кулачные и
палочные бои. Охотники собирались в партии и таким образом составляли
две враждебные стороны. По свисту обе стороны бросались друг на друга и
бились жестоко, многие выходили навек из битвы изуродо ванными, других
выносили мертвыми.

Вступая в единоборство, кулачные бойцы предварительно обнимались и
троекратно целовались. В екатерининское время в Москве кулачным
ратоборством славился половой из певческого трактира Герасим, родом
ярославец; это был небольшого роста мужик, плечистый, с длинными
мускулистыми руками и огромными кулаками.

Этого атлета где-то отыскала княгиня Е. Р. Дашкова и рекомендовала
чесменскому герою графу Орлову; последний был большой охотник до таких
ратоборств. В зимнее время знаменитые кулачные бои составлялись под
старым Каменным или Троицким мостом, под которым была мельница, и речка
Не глинная для этого запружалась; от запрудки здесь образовывался
широкий пруд, почти во всю длину теперешнего верхнего крем левского
сада. В кулачных боях принимало участие и высшее тогда дворянское
сословие. В дни, когда не было боев, охотники до рысаков потешались на
борзых конях, в маленьких саночках, либо в пошевнях.

Здесь же об масленицу строились горы, балаганы (комедии) и было народное
гулянье, где знать московская, чиновники и горожане со своими
семействами проезжали кругом гулянья, простые же люди катались с гор;
женщины толпились около комедий и шатров бакалейных. Молодежь же
фабричная собиралась в то время на подгородках и билась на кулачки.
Подгородками назывались два места на берегах той же Неглинной, одно выше
Курятного или Воскресенского моста, под стеной Китай-города, по левому
берегу Неглинной до старого пушечного или полевого дво-

ра, или место, где теперь стоят Челышева бани и где фонтан с площадью;
все это пространство называлось верхним подгородком.

Другой нижний подгородок был на месте нынешнего нижнего кремлевского
сада, что между Троицкими и Боровицкими воротами. Ни по тому, ни по
другому подгородку проездов не было. Чаще же охотники до рысистого бега
выезжали кататься по набережной Москвы-реки от Устинского Неглинного
моста до Москворецкого, где теперь старая кремлевская набережная, либо в
село Покровское, или за Москву-реку на Шабаловку, потому что набережная
в то время, немощеная и не обложенная камнем, была малопроезжа и потому
просторна для рысистого бега.

Улицы Покровского села, Старой Басманной и Шабаловки всегда были широки,
длинны, просторны, гладки и без ухабов и бойков, которые по проезжим
улицам Москвы выбивались обозными лошадьми, обыкновенно идущими одна за
другой вереницей и ступая одна за другою след в след.

Рысистая охота гоняться друг за другом в то время жила только в
купеческом сословии. Ездили купцы обыкновенно в одиночку на легких
козырных санках с русской упряжью;

резвых рысаков в то время называли «катырями»; ни красота статей, ни
порода не принимались в расчет, требовалась одна резвая рысь, скачь
осмеивалась.

Чиновная знать и дворяне-помещики катались по всем лучшим московским
улицам в городских санях каретной работы на манежных кургузых лошадях, с
немецкой упряжью. Сани были богатой нарядной отделки с полостями, с
кучерскими местами и запятками, на которых стояли лакеи или гусары, а
иногда и сами господа.

Сани бывали двуместные, большие с дышлами, запрягались парой, четверней,
иногда и шестерней цугом. Бывали и особенные беговые сани-одиночки, без
кучерского места; у них была на запятках сидейка, на которой сидел
верхом человек. Эти санки наружно отделывали пышно с бронзою или в
серебре, внутри обивали ярким трипом, полость такого же цвета,
подпушенная мехом; оба полоза своими загнутыми головами сходились вместе
на высоте аршин двух от земли и замыкались какой-нибудь золоченой, либо
серебряной фигурой, например, головою Медузы, Сатира, льва, медведя с
ушами сквозными для пропуска вожжей. Лошадь была манежная кургузая, в
мундштуке с кутасами и клапанами, в шорах с постромками, впрягалась в
две кривые оглобли, с седелкою, без дуги. Охотник садился на барское
место, сам правил вожжами, на запятках сидел верхом гусар, держал легкий
бич, щелкал по воздуху и кричал: «поди, поди, берегись». Такие святочные
катанья продолжались до 1812 года.

Проездки и кулачные потехи на пруду существовали только до 1797 года; в
этом году мельница под каменным Троицким мостом уничтожена, Неглинный
пруд спущен, горы с комедиями переведены на Москву-реку, к
Воспитательному дому. По Кремлевскому берегу, который до этого был в
природном виде, стали от самого каменного до деревянного Москворецкого
выводить из камня набережную. Да притом в это время поступивший новый
обер-полицмейстер Эртель строго запретил на улицах скорую езду.

Почти в эти же годы приехал в Москву на постоянное свое житье чесменский
герой граф А. Г. Орлов, устроил свой бег под Донским и начал кататься в
легких беговых саночках, с русской упряжью, как ездят и теперь. Вся
московская знать стала искать с ним знакомства и с его позволения стала
выезжать к нему на бег, строго подражая ему в упряжке, и с этого времени
немецкие нарядные санки стали свозиться в железный ряд на Неглинную, как
старье, и тут в пожар 1812 года они сгорели чуть ли не все. В летнее
время охотники доконского бега из купеческого сословия выезжали на
Московское поле, между заставами Тверской и Пресненской, либо на Донское
поле, что было между улицей Серпуховской и Шабаловской; оба эти места
были песчаны, широки и малопроезжи.

Охотники катались на дрожках-волочках—это были те же беговые дрожки,
только пошире, на железных осях, без переднего щитка. Эти волочки и
послужили графу Орлову образчиком для беговых дрожек теперешнего вида. В
двадцатых годах нынешнего столетия появился для такого катанья новый вид
дрожек, который у извозчиков слыл под именем «калиберца».

В тридцатитрехлетнее царствование Екатерины II Москва видела много
веселых и тяжелых дней. Веселые дни начались с приездом императрицы для
коронации 13-го сентября 1762 года4. В этот день состоялся торжественный
въезд государыни. Улицы Москвы были убраны шпалерами из подрезанных
елок, на углах улиц и площадях стояли арки, сделанные из зелени с
разными фигурами.

Дома жителей были разукрашены разноцветными материями и коврами. Для
торжественного въезда государыни устроено несколько триумфальных ворот:
на Тверской улице, в Земляном городе, в Белом городе, в Китай-городе
Воскресенские и Никольские в Кремле. У последних триумфальных ворот
встретил Екатерину II

московский митрополит Тимофей с духовенством и сказал императрице
поздравительную речь. Въезд государыни был необыкновенно торжествен,
Екатерина ехала в золотой карете, за ней следовала залитая золотом
свита. Клики народные не смолкали.

Чин коронования5 происходил в воскресенье; стечение народа в Кремль
началось еще накануне, хотя в тот день шел большой дождь; в день же
коронования утро было пасмурно, но к вечеру погода разгулялась. По
первому сигналу из 21 пушки в пять часов утра все назначенные к
церемонии персоны начали съезжаться в Кремлевский дворец, а войска
построились в 8-м часу около соборной церкви и всей Ивановской площади.

В 10-м часу затрубили трубы и забили в литавры, и по этому сигналу
двинулась процессия в церковь. Государыня между тем, во внутренних своих
покоях приготовившаяся к священным таинствам миропомазанию и причащению,
вошла в большую аудиенц-камеру, куда уже все регалии из сенатской камеры
при несены были и положены на столах по обе стороны трона.

Когда все государственные чины собрались, императрица села под балдахин
в кресла свои. В это время духовник государыни, Благовещенского собора
протопоп Феодор, стал кропить святой водой путь государыни.

Как только государыня из дворца вышла на Красное Крыльцо, начался звон
во все колокола и военная салютация. При прибли жении к соборным дверям
государыню встретил весь церков ный синклит, до двадцати архиереев и
более сорока архимандритов во главе с архиепископом новгородским,
который поднес государыне для целования крест; митрополит московский
окро пил святою водою. Государыня села на приготовленный ей престол.

В это время она надела на себя порфиру и орден Андрея Первозванного, а
когда возложила на себя корону, то на Красной площади произведена была
стрельба. После этого все чины двора принесли ей поздравление, а
новгородский архиепископ Димитрий сказал ей поздравительное слово.

Выход из храма был не менее торжествен—все войска при виде государыни в
короне и порфире производили салютации. Государыня пошла в Архангельский
собор, где поклонилась усопшим предкам, после этого в Благовещенский
собор и там приложилась к святым мощам и затем возвратилась во дворец.

Императрица Екатерина в своей аудиенц-камере села под балдахин и
жаловала многих разными милостями. Потом царица отправилась в Грановитую
палату, где происходил обед.

Во время стола исполнялся концерт на хорах, вокальный и
инструментальный. По окончании стола государыня возвратилась в свои
покои, и в тот день ничего более не происходило. При наступлении ночи
весь дворец кремлевский и все публичные строения, как и колокольня Ивана
Великого, были иллюминованы.

В полночь государыня вышла инкогнито на Красное Крыльцо и любовалась на
иллюминацию. В эту ночь, по словам очевидца, вся Москва пылала огнями;
на выстроенных ко дню приезда государыни триумфальных воротах горели
разные щиты: на одном был представлен гелиотроп (цвет, подобный солнцу),
а под ним гора с надписью: «от всего мира видима буду»; надругих
виднелся меч с надписью: «закон управляет, меч защищает»; на других
воротах представлен орел, держащий в когтях громовые стрелы, надпись
гласила: «защищение величества»; на других виднелся царский жезл с
надписью:«жезл правости, жезл царствия твоего»; на других был изобра жен
вензель Екатерины, поддерживаемый ангелами, а под ним Россия, с
надписью: «слава Богу, показавшему нам свет»; на пор талах изображена
была радуга с надписью: «предвестие вёдра»; на следующих четыре части
света, из которых Европа «особливо весело себя оказывала». Повсюду
виднелись крылатые «гениусы» и «фамы», «которые в трубы поздравление
говорили».

В довершение всего этого, напротив самого Кремля, к Замоскворечью, был
сожжен великолепный фейерверк.

На шестой день после коронации Екатерина II дала праздник

для народа. Народное празднество происходило на Красной

площади и на Лобном месте.

В день праздника по улицам разъезжали торжественные колесницы,
украшенные резной позолотой, на которых стояли жареные быки, лежали
пирамидами дичь и разного сорта хлеб. За этими колесницами тянулись
роспуски, установленные посеребренными и позолоченными бочками меда и
пива.

На Красной площади стояло множество столов с различными яствами. Там же
были устроены фонтаны, которые били красным и белым вином. Тоже и на
некоторых перекрестках главных улиц были столы для бедных, где их
угощали закускамии питиями.

Близ Кремля к этому дню были разбиты шатры, украшенные разноцветными
флагами, где раздавались пряники и разные сладости народу.

В других местах возвышались балаганы и амфитеатры, где представляли
акробаты, фокусники, ходили по канату персияне и т. д. Сама императрица,
в сопровождении большой свиты, разъезжала по улицам Москвы, любуясь
народным празднеством; в это время окружавшие ее герольды бросали в
народ серебряные жетоны. Такие празднества в Москве продолжались целую
неделю.

После коронационных празднеств Екатерина отправилась в Троицкую лавру;
путь императрицы отличался необыкновенной торжественностью. Государыня
выехала из Москвы 17-го октября и прибыла в лавру в тот же день в
восьмом часу. У ворот обители были расположены по бокам сорок молодых
воспитанников в белых одеждах, с венцами на головах и с пальмовыми
ветвями в руках; при прибытии императрицы они запели следующий кант:

Гряди, желаннейшая мати,

Гряди с дрожайшим Павлом к нам,

Гряди от гроба дар прияти

В созданный чудотворцем храм и пр.

Это пение продолжалось до самого входа императрицы в храм; при
вступлении в церковь певчие запели: «Достойно есть»; в это время
государыня прикладывалась к святым мощам, после чего ей было возглашено
многолетие. При торжественных кликах многолетия государыня вышла из
храма; здесь опять на паперти встретили ее семинаристы и запели уже
другой кант:

Прийди, Екатерина,

Вторая к нам Елизавет,

Надежда всех едина,

Прийди, о презлатых нам лет,

И Павла возведи с собою,

Идуща спешною ногою.

Во время этого шествия продолжалась пушечная пальба, и колокольный звон.
Придя в приготовленные покои для императрицы, архимандрит с братией и
учителями поднес хлеб-соль, на местник лавры Инокентий произнес
торжественную речь и затем еще пели канты семинаристы.

На другой день после литургии государыня со свитой обедалау настоятеля
лавры, осматривала ризницу и различные церковные древности, потом
отправилась в семинарию в богословскую палату, где были собраны как
учителя, так и воспитанники, одетые «в белом с золотыми травами платье»,
имея в руках ветви и зеленые на головах венцы, ожидая с наичувствитель
нейшим желанием свою всемилостивейшую видеть государыню и, «как токмо
собрание юношества увидело монархиню, радостию сердечно взыграв, воспели
следующий кант:

Сидящей на Российском троне

Вы, музы, в вашем Геликоне

Приличный стих воспойте

И радость в нас откройте,

Сокрытую в сердцах.

Дни ваши ныне преблаженны,

Ликуй, ликуй, Парнас священный,

Зря на Екатерину,

Надежду всех едину;

Науки продолжай»...И Т. Д.

После этого канта ученики приветствовали государыню на русском,
латинском и греческом языках, стихами и речами. В заключение сказал речь
ректор семинарии Платон и затем настоятель лавры Лаврентий поднес
государыне оду;последняя начиналась так:

Не может толь нас веселить

Весна своей красою,

Ни в жаркий день кто прохладить

Сердца всех нас водою.

Коль ты пришествием своим,

Дрожайшая наша мати, и т. д.

Государыня после осматривала библиотеку семинарии; в тот же вечер
Екатерина посетила опять семинарию, где давалась учениками драма «О Царе
Навуходоносоре и трех отроцех в пещи». По преданию, эта драма тянулась
очень долго;по окончании представления вся лавра была иллюминована.

«В субботу, поутру, 19-го октября, государыня, приложившись к мощам, при
колокольном звоне и пушечной пальбе, изволила выйти за святые ворота,
потом „седши в линию, путь в царствующий свой град восприяла в начале
девятого часу, при сем производилась пушечная пальба с колокольным
звоном. Проезжая слободою Клементьевою, изволила в народ бросить
деньги»6.

в царствующий свой град восприяла в начале девятого часу, при сем
производилась пушечная пальба с колокольным звоном. Проезжая слободою
Клементьевою, изволила в народ бросить деньги»6.

Императрица после коронации из первопрестольной не уезжала, а пробыла
там целую зиму. Москва в дни пребывания государыни увидела невиданные до
этого празднества и маскарады. Роскошь и великолепие последних доходила
до сказочного волшебства.

Так, первый такой грандиозный маскарад был дан в последние дни
масленицы. Устройство этого маскарада было препоручено придворному
актеру Федору Григорьевичу Волкову;

всех действующих лиц в нем было более четырех тысяч человек; двести
огромных колесниц были везены запряженными в них волами от 12 до 24-х в
каждой.

Маскарад назывался «Торжествующая Минерва» 7. В нем, как гласило
печатное объявление, «изъявится гнусность пороков и слава добродетели».
Маскарад в течение трех дней, начиная с десяти часов утра и до позднего
времени, проходил по улицам: Большой Немецкой, по обеим Басманным, по
Мясницкой и Покровской.

По возвращении последнего к горам, начиналось всеобщее катанье, на
театре давались кукольные комедии, «фокус-покус и разные телодвижения»;
вместе с желающими смотреть на это торжество в масках и без маски
вызывались из публики желающие «бегаться на лошадях».

Маскарадное шествие открывалось предвозвестниками торжества с большой
свитой и затем разделялось на отделы;

перед каждым отделом несли особенный знак. Первый знак был посвящен
Момусу или «Упражнение м^лоумных»; за ним следовал хор музыки,
кукольщики, по сторонам двенадцать человек на деревянных конях.

За ними ехал верхом «Родомант»—забияка, храбрый дурак;

подле него шел паж, поддерживая его косу. После него шли служители
Панталоновы, одетые в комическое платье, и Панта-лон-пустохват в
портшезе; потом шли служители глупого педанта, одетые скарамушками,
следовала сзади и книгохранитель-ница безумного враля; далее шли дикари,
несли место для арлекина, затем вели быка с приделанными на груди
рогами; на нем сидел человек, у которого на груди было окно,—он держал
модель кругом вертящегося дома.

Эту группу программа маскарада объясняла так: Мом, видя человека,
смеялся, для чего боги не сделали ему на грудях окна, сквозь которое бы
в его сердце можно было смотреть; быку смеялся, для чего боги не
поставили ему на грудях рогов и тем лишили его большей силы, а над домом
смеялся, отчего нельзя его так сделать, что если худой сосед, то его
поворотить на другую сторону. За этой группой следовал «Бахус»,
олицетворяя «Смех и бесстыдство».

Картина представляла пещеру Пана, в которой плясали нимфы, сатиры,
вакханки; сатиры ехали на козлах, на свиньях и обезьянах. Колесница
Бахуса заложена была тиграми.

Троице-Сергиева лавра в XVIII столетии. С гравюры того времени Малютина.

Здесь вели осла, на котором сидел пьяный Силен, поддерживаемый сатирами,
наконец, пьяницы тащили сидящего на быке толстого краснолицего
откупщика; к его бочке были прикованы корчемники и шесть крючков,
следовали целовальни-ки, две стойки с питьем, на которых сидели чумаки с
балалайками. Эту группу заключал хор пьяниц.

Третья группа представляла «Действие злых сердец»: она представляла
ястреба, терзающего голубя, паука, спускающегося на муху, кошачью голову
с мышью в зубах и лисицу, давящую петуха. Эту группу заключал нестройный
хор музыки; музыканты были наряжены в виде разных животных.

Четвертое отделение представляло «Обман»; на знаке была изображена
маска, окруженная змеями, кроющимися в розах,

с надписью: «Пагубная прелесть»; за знаком шли цыгане, цыганки пьющие,
поющие и пляшущие колдуны, ворожеи и несколько дьяволов. В конце
следовал Обман в лице прожектеров и аферистов.

Пятое отделение было посвящено посрамлению невежества; на знаке были
изображены: черные сети, нетопырь и ослиная голова. Надпись была: «Вред
непотребства». Хор представлял слепых, ведущих друг друга; четверо,
держа замерзших змей, грели и отдували их. Невежество ехало на осле.
Праздность и Злословие сопровождала толпа ленивых.

Шестое отделение было «Мздоимство»; на знаке виднелись изображения:
гарпия, окруженная крапивой, крючками, денежными мешками и изгнанными
бесами. Надпись гласила: «Всеобщая пагуба». Ябедники и крючкотворцы
открывали шествие, подьячие шли со знаменами, на которых было написано
«Завтра». Несколько замаскированных длинными огромными крючьями тащили
за собою зараженных «акциденцией», т. е. взяточников, обвешанных
крючками; поверенные и сочинители ябед шли с сетями, опутывая и
стравливая идущих людей; хромая «правда» тащилась на костылях, сутяги и
аферисты гнали ее, колотя в спину туго набитыми денежными мешками.

Седьмое отделение было—мир навыворот или «превратный свет»; на знаке
виднелось изображение летающих четвероногих зверей и человеческое лицо,
обращенное вниз. Надпись гласила:

«Непросвещенные разумы». Хор шел в развратном виде, в одеждах наизнанку,
некоторые музыканты шли задом, ехали на быках, верблюдах; слуги в
ливреях везли карету, в которой разлеглась лошадь; модники везли другую
карету, где сидела обезьяна; несколько карлиц с трудом поспевали за
великанами; за ними подвигалась люлька со спеленатым в ней стариком,
которого кормил грудной мальчик. В другой люльке лежала старушка, играла
в куклы и сосала рожок, а за нею присматривала маленькая девочка с
розгой; затем везли свинью, покоящуюся на розах. За нею брел оркестр
певцов и музыкантов, где играл козел на скрипке и пел осел. Везли
Химеру, которую расписывали маляры и песнославили рифмачи, ехавшие на
коровах.

Восьмое отделение глумилось над спесью; знак был—павлиний хвост,
окруженный нарциссами, а под ними зеркало с отразившеюся надутою харею,
с надписью: «Самолюбие без достоинств». Девятая группа изображала
«Мотовство и бедность». На знаке виден был опрокинутый рог изобилия, из
которого сыпалось золото; по сторонам курился фимиам. Надпись гласила:
«Беспечность о добре». Хор шел в платьях, обшитых картами; шли карты
всех мастей, за ними следовала слепая Фортуна, затем счастливые и
несчастные игроки. Брели и нищие с котомками.

Шествие замыкала колесница Венеры с сидящим возле Купидоном. К колеснице
были прикованы гирляндами цветов несколько особ обоего пола. Затем шла
Роскошь с ассистентами-мотами. Хор поющих бедняков и скупцов в
характерных масках. За сим начиналось самое торжественное и великолепное
из всего маскарада: первою катилась колесница Юпитера и затем следовали
персонажи, изображающие золотой век. Впереди виднелся хор аркадийских
пастухов, за ними следовали пастушки и шел хор отроков с оливковыми
ветвями, славя дни золотого века и пришествие Астреи на землю. Двадцать
четыре часа, в блестящей золотом одежде, окружали золотую колесницу этой
богини;

последняя призывала радость, вокруг нее теснились толпой стихотворцы,
увенчанные лаврами, призывая мир и счастье на землю. Далее являлся уже
целый Парнас с Музами и колесница Аполлона; потом шли земледельцы с их
мирными орудиями, несли мир и жгли в облаках дыма военные оружия.

Затем следовала группа Минервы с добродетелями: здесь были науки,
художества, торжественные звуки труб и удары литавр предшествовали
колеснице Добродетели; последнюю окружали маститые старцы в белоснежной
одежде с лаврами на головах. Герои, прославленные историей, ехали на
белых конях, за ними шли философы, законодатели; хоры отроков в белых
одеждах с зеленеющими ветвями в руках предшествовали колеснице Минервы и
пели хвалебные гимны. Хоры и о{Ясестры торжественной музыки гремели
победоносные марши.

Маскарадное шествие заключалось горой Дианы, озаренной лучезарными
светилами.

Три дня двигалась эта процессия по московским улицам. Несмотря на
холодную погоду, все окна, балконы и крыши домов были покрыты народом.
Императрица смотрела на маскарад, объезжая улицы в раззолоченной карете,
запряженной в восемь неаполитанских лошадей с цветными кокардами на
головах. Екатерина сидела в ало-бархатном русском платье, унизанном
крупным жемчугом, со звездами на груди и в бриллиантовой диадеме. За ней
тянулся огромный поезд высоких, тяжелых золотых карет с крыльцами по
бокам, карет, очень похожих на веера, на низких колесах; в каретах
виднелись распудрен-ные головы вельможных царедворцев, бархатные или
атласные кафтаны, расшитые золотом или унизанные блестками, с большими
стальными пуговицами и т.д.

В других осми-стекольных ландо сидели роскошно одетые дамы в атласных
робронах и калишах на проволоке, в пышных полонезах, в глазетовых
платьях и длиннохвостых робах с прорезами на боку, с фижмами или
бочками; головы были также распу дрены; сзади карет стояли лакеи, одетые
турками, гусарами, арабами, албанцами.

В день этого народного маскарада во дворце была играна итальянская опера
«Иосиф Прекрасный в Египте». Автору Ф. Г. Волкову, по словам его
биографа Н. И. Новикова, маскарад этот стоил жизни.

Разъезжая верхом для наблюдения за порядком маскарада, он сильно
простудился, вскоре слег в постель и через два месяца скончался. Волков
составлял программу этого маскарада не один; его сотрудником был
известный в то время драматург Александр Петрович Сумароков. Он был и
первым директором российского театра. Сумароков писал во всех родах
поэзии—современники ставили его наравне с Мольером и Расином, плакали от
его драм и смеялись до слез, любуясь его комедиями. Большие похвалы ему
воздавал и великий Вольтер.

Про Сумарокова существует множество анекдотов, характеризующих его
вспыльчивость и доброе сердце. Он первый ввел разговоры актеров со сцены
на злобы дня; так, узнав, что дети профессора Крашенинникова, известного
описателя Камчатки, остались после смерти отца в бедности, он заставил
одного из героев своей комедии сказать с подмостков сцены следующее:
«Отец ездил в Камчатное и в Китайчатое государство, а дети ходят в
крашенине и потому Крашенинниковыми называются».

Монолог актера попал в цель, кто-то из вельмож исходатайствовал пенсию
несчастным у императрицы. Другой раз, встретив раненого офицера, который
просил милостыню, он, не имея при себе денег, снял с себя мундир, шитый
золотом, и отдал офицеру, а сам возвратился домой в кафтане своего лакея
и тотчас же отправился во дворец к государыне просить для бедного
пособия.

Несмотря на такие порывы великодушия, этот сострадательный человек в
минуты гнева ломал палки на спинах своих бедных подчиненных актеров
единственно за то, что они плохо декламировали стихи. Сумароков умер в
Москве 1-го октября 1777 года и похоронен в Донском монастыре,—могила
его у самой задней ограды, прямо против Святых ворот Донского
монастыря8. На месте, где был погребен Сумароков, теперь лежит профессор
московского университета П. С. Щепкин.

Сотрудником Сумарокову, при составлении стихотворной программы
маскарада, данного во время коронации, был тоже известный стихотворец
Мих. Матв. Херасков9; это был очень угрюмый, важный и напыщенный
человек.

В нежной юности с ним случилось очень странное приключение; его нянька
посадила на окошко, а в то время проходила толпа цыган, которые и
похитили его. К счастью, вскоре вспомнили о цыганах, догнали их и отняли
ребенка.

Не случилось бы последнего, Херасков пел бы цыганские песни, а не героев
нашей истории. В доме Хераскова собирались по вечерам все московские
литераторы и читали свои ли

тературные произведения, и, как говорит Дмитриев, похвала Хераскова
всегда ограничивалась одними словами: гладко, очень гладко!

Херасков, как и Сумароков, был страстный любитель до театральных
представлений; при нем в университете существовал постоянный театр с
богатым гардеробом, а также и свой собственный у него в доме. На первом
театре играли студенты и даже женские роли исполняли они же. Так,
известный впоследствии профессор П. И. Страхов на этом театре являлся в
роли «Се-миры», очаровывая зрителей и самого автора А. П. Сумарокова.

С подмостков этого же театра перешли на московский публичный театр два
студента, Иванов и Плавильщиков—первый был известен на сцене под именем
актера Калиграфова. П. И. Страхов нередко игрывал и в операх у Хераскова
на домашнем театре, хотя не знал нот и не имел голоса. Вот как, по
словам Страхова, проходили такие исполнения на сцене:

«Херасков непременно хотел, чтобы я исполнял в его опере „Добрые
солдаты" первую роль молодого „Пролета". Надо было угождать доброму
начальнику, и вот я разыгрывал ее пополам с превосходным университетским
тенором Мошковым, тогда еще гимназистом; он пел мои арии за кулисами, а
я лишь расхаживал по сцене, размахивал руками и молча разевал рот, как
будто бы пел. Наш капельмейстер, глухой Керцелли, мастерски поддерживал
оркестром нашу хитрость, и после никто из зрителей не хотел даже верить
нашим проделкам».

В первые годы царствования Екатерины II Москва увидела много новых
построек. Так, в ознаменование восшествия государыни на престол, была
воздвигнута на Солянке, «на Кулиш-ках», по плану архитектора Бланка,
церковь во имя св. Кира и Иоанна. Храм был освящен митрополитом
Амвросием, в присутствии самой императрицы, в 1768 году. По окончании
литургии государыня отбыла в Петербург. В этой церкви сохраняется
«царское место», нарочно устроенное для этого дня. В этой церкви имеется
придел во имя Живоначальной Троицы. Из надписи, находящейся на доске над
дверями, видно, что на этом месте была церковь во имя Троицы и что в
пожар 1754 года она сгорела, и в 1758 году церковь опять возобновлена и
освящена митрополитом Тимофеем.

В год пребывания Екатерины П в Москве, после коронации, был издан указ о
крытии гонтом в Кремле и Китай-городе казенных и частных зданий, и в
этот же год государыня повелела открыть Воспитательный дом10, сперва в
Китай-городе, и затем уже, в следующем году, в Белом городе, в день
рождения государыни.

В 1763 году, в память выздоровления наследника престола, [была устроена
еще Павловская больница за Серпуховскими |»оротами. Мысль основать
Воспитательный дом в Москве | принадлежала Ив. Ив. Бецкому.

I В своей записке он просил государыню для постройки дома 1дать место,
так называемый «Гранатный двор» (последний стоял .там, где теперь правая
сторона Воспитательного дома; он принадлежал пушечному двору,
основанному во времена царя |феодора), с Васильевским садом подле
Москвы-реки, со всей окололежащею казенной землей и строением, купно с
отданною от Адмиралтейства мельницей, что на Яузе, и старую городскую
стену употребить в строение. Эта стена, вероятно, тогда еще существовала
и простиралась от Белого города по берегу Москвы-реки к стене
Китай-города. Васильевский сад был посажен отцом Иоанна Грозного,
великим князем Василием IV.

На постройку этого здания открылась добровольная подсписка по церквам
всей России. Сама государыня с наследником была первая вкладчица.

Апреля 21-го 1764 года, в день рождения государыни, при громе пушек,
состоялась закладка здания. Генерал-фельдмаршал П. С. Салтыков первый
положил камень в основание этого здания, с надписью о значения времени
заложения и с двумя медными досками, на которых было вырезано на
латинском и русском языке следующее: «Екатерина Вторая, императрица и
самодержица всероссийская, для сохранения жизни и воспитания в пользу
общества в бедности рожденных младенцев, а притом и в прибежище сирых и
неимущих родильниц, повелела соорудить сие здание, которое заложено 1764
г. апреля 21-го дня»"*

В день закладки, в ознаменование благотворения, было собрано более
пятидесяти бедных невест и отдано с приданым замуж за ремесленников, и
затем больше тысячи человек бедных в этот день были угощаемы обедом.

В память закладки была выбита медаль с изображением на одной стороне
поясного портрета государыни, а на другой стороне изображена была Вера,
имеющая на голове покрывало и держащая в правой руке крест;
облокотившись на постамент при церковном здании, она повелевает
«Человеколюбию», представленному в образе жены, поднять найденного на
пути ребенка и отнести в основанный милосердием государыни дом. Вверху,
кругом, видны слова Спасителя: «И вы живы будете» (Иоанн, гл. XI, ст.
19), внизу за чертой: «Сентябрь 1-го дня 1763 года», т. е. день
учреждения.

В 1771 году при этом Воспитательном доме был учрежден известным своими
причудами и странностями Прокофием Акинфиевичем Демидовым 1 \ «Родильный
институт». Демидов на это учреждение прислал Бецкому 200000 рублей.

Когда Демидов, в 1772 году, посетил Воспитательный дом, то опекунский
совет поднес последнему золотую медаль и благодарственное свидетельство,
до сих пор сохраняющееся в портретной галерее дома; оно написано на
пергаменте и украшено миниатюрной живописью, превосходно исполненной
академиком Козловым. По поводу этого посещения было напечатано тогда в
«Московских ведомостях» стихотворение под заглавием «Вывеска к жилищу
Прокофия Акинфиевича Демидова». Вот начало этого стихотворения:

Демидов здесь живет, Кой милосердия пример дает, Свидетель в том
Несчастным дом.

Польщенный таким приемом, Демидов подарил Воспитательному дому большой
каменный дом свой, находившийся в Донской улице, в приходе церкви
«Риз-Положения».

Несмотря на внимание и почет, которые опекунский совет постоянно
оказывал Демидову, последний своими причудами и дурачествами немало
причинял ему огорчений и очень часто приводил это почтенное учреждение
«в недоумение». Так, например, узнав, что опекунский совет крайне
нуждается в деньгах, обещал сперва дать взаймы 20000 рублей, но вместо
денег прислал в него четыре скрипки по числу члеиов: Вырубова, Умского и
князей Голицына и Гагарина. I

В другой раз, в 1780 году, когда совет, по приказанию Бецкого,
препроводил к Демидову оба его бюста, мраморный и бронзовый, с тем,
чтобы он взял для себя один из них, то Демидов их не принял и отослал
при следующем отзыве:

«От Московского Воспитательного дома объявлено мне, чтобы я от господ
опекунов взял бюст, и за оное приношу нижайшую благодарность, а паче за
милость его высокопревосходительства Ив. Ив. Бецкого. В третьем году,
когда я был в Питере у Ивана Ивановича, при мне сделан гипсовый бюст, а
сказывал он, что многим мраморные делаются и потому мнененадобно; о чем
с моею благодарностью хошь сие, хошь напишите высокопочтенному совету, а
паче Ивану Ивановичу, в оное не входит и мне не пишет, какой из того
план хочет сделать? Для того ли, что живущий мой дом, по смерти моей,
считаться будет к Воспитательному дому? Я же скоро умру и об

Прокофий Акинфиевич Демидов. С портрета, принадлежащего Н.И. Путилову.

этом его превосходительству сказывал. Он смеялся: кто прежде умрет? И
так, с высокопочитанием и моею преданностью остаюсь» ! 2.

Демидовым выстроены также примыкающие к квадрату постройки «Корделожи».

После Демидова и другие стали приносить свои пожертвования в кассу
Воспитательного дома. Так, 3-го марта 1774 года, ночью, от неизвестного
прислано было к Бецкому письмо с препровождением в особом ящике десяти
тысяч рублей, половина золотом, а другая ассигнациями; как письмо, так и
ящик запечатаны были печатью, изображающей солнце, освещающее шар
земной, с надписью: поп §1Ы, §еа рориН.

Письмо было написано по-французски. В нем неизвестный благотворитель,
между прочим, говорит: «Не спрашивайте меня, государь мой, об моем
отечестве; я произведен на свет не в сей обширной империи, но отечеству
моему должен я только рождением, а России обязан тысячею несравненно
превосходнейших выгод».

Сверх 10000 рублей, доставленных при этом письме, неизвестный
благотворитель обещал прислать в другой срок, 29-го июня 1774 года, еще
20000 рублей и в третий срок, 3-го октября, также 20000 рублей.

Это пожертвование вызвало со стороны Бецкого самую оживленную переписку,
с заявлением глубокой благодарности благотворителю, напечатанной в то
время в прибавлении к «С.-Петербургским Ведомостям».

В числе воспитанников этого благотворительного заведения каждый год
выпускается несколько с фамилией «Гомбургцо-вых»—последняя дается
питомцам по следующему случаю:

В 1767 году, в августе 31-го, в полдень было подано привратнику дома
неизвестным лицом запечатанное письмо с надписью: «Императорского
Воспитательного дома высокопочтенным господам членам совета в Москве», в
средине конверта было письмо, извещающее, что покойная светлейшая
ландгра-финя и наследная принцесса Гессен-Гомбургская Настасья Ивановна,
урожденная княгиня Трубецкая, вручила сей неизвестной сумму денег с
завещанием употребить ее на пользу бедных;

с 1755 года сумма эта, отданная в рост, составила уже 10000 рублей и
представляется теперь в совет на содержание из процентов сей суммы на
вечные времена стольких воспитанников, сколько позволит сумма процентов.
Совет исполнил волю благодетельной завещательницы и содержимых 20
воспитанников назвал «Гомбургцами».

В 1767 году для управления этим благотворительным заведением был
учрежден «Опекунский совет». В этом году Екатерина II неожиданно
посетила заведение, и в память своего г

посещения положила в кружку богатый вклад и двухлетнему питомцу Никите
пожаловала 300 червонцев. Сам Бецкий Воспитательному дому принес в дар в
разное время 162995 рублей. Памятники трудов и заслуг Бецкого не
ограничились одной Москвой; в Петербурге он посвятил лучшие свои годы на
попечение общества благородных девиц (Смольный монастырь). Бецкий
родился в Стокгольме в 1704 году; князь И.Ю. Трубецкой был отцом его,
мать была шведка, баронесса Вреде. Трубецкой вступил в брак во время
своего плена, при жизни своей первой жены. С восшествием Екатерины II
Бецкий является в числе первых сановников императрицы. И. И. Бецкий
достиг маститой старости, умер 93 лет от роду. Бецкий очень любил
сельское хозяйство; на террасе дома его был устроен висячий сад, где он
разводил шелковичных червей на листьях тутовых деревьев. В кабинете
Бецкого была устроена по китайскому образцу духовая печь, в которой он,
посредством пара, выводил из яиц цыплят.

Беганье последних около него служило для него большим развлечением и
обращало его мысли к другим птенцам, о призрении которых он так много
потрудился. Вообще воспитывать безродных была его страсть; из числа
таких его питомцев был и известный некогда обер-полицмейстер Петербурга
и впоследствии сенатор Иван Савич Горголи. Этот Горголи был образцом
рыцаря и франта. Никто так не бился на шпагах, никто так не играл в
мячи, никто не одевался с таким вкусом, как он. Он первый начал носить
высокие, тугие галстуки на щетине, прозванные его именем «горголиями». В
1808 году его посылали с каким-то поручением к Наполеону, бывшему тогда
в Байоне, и по приезде оттуда его назначили с.-петербургским
обер-полицмейстером. По природе он был очень добрый и давал много воли
своим подчиненным. Вскоре по его назначении явилось в город
стихотворение, которое оканчивалось следующим двустишием:

Как не любить по доброй воле Ивана Савич а Горголи.

Когда это стихотворение попалось на глаза Горголи, то он, улыбнувшись,
добавил:

А то он вам задаст же соли...

Горголи был женат на одной из воспитанниц И. И. Бецкого.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

М.И Пыляев «Старая Москва», 1995 г.

В.В. Назаревский «Из истории Москвы», 1996 г.

И.Е. «История города Москвы», 1996 г.

А.Г. Брикнер «История Екатерины Второй», 1996 г.

А.П. Лысов «Великая Россия», 1994

Н.Н. Васильев «Россия 18 века»